Третий Рим

Российская Империя, в плане религиозно-мистическом, осознавала себя как продолжение Римской и Византийской Империй, как Третий Рим. Вопреки часто раздающимся утверждениям, что “знаменитое письмо псковского монаха Филофея, написанное Василию III в первых годах XVI века, было скорее апокалипсическим, чем политическим ”, идея Третьего Рима – это вполне осязаемая политическая реальность, признававшаяся не только в России, но и во всем православном мире. Иначе вряд ли бы были возможны случаи наподобие того, что произошел с афонским старцем Иларионом Грузинским.  «Во время Крымской войны, после высадки англо-франко-турецких войск на российской территории, Вселенский Патриарх, издал указ о том, чтобы все монастыри на горе Афон молились за победу турецких войск в этой войне. Услышав это, грузинский старец, брат Илларион, сказал о Патриархе: “Он не христианин”.  А когда он услышал, что монахи Григорьевского монастыря выполнили распоряжение Патриарха, то сказал: “Вы лишились благодати Святого Крещения и лишили ваш монастырь Божьей благодати.” Когда же настоятель пришел к старцу, чтобы покаяться, тот сказал ему:  “Как ты посмел, несчастный, поставить Магомета выше Христа!  Бог и Отец нашего Господа Иисуса Христа говорит Своему Сыну: “Седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих” (Пс. 109.1), а ты просишь Его положить Его сына в подножие Его врагов!”».

Патриарх исполнял, казалось бы, христианский долг – молиться о властях придержащих, каковыми, для всей его паствы, были власти османские. Однако старец Иларион указывает на повиновение Российскому Царю, как на долг высший для православного христианина, отменяющий даже долг повиновения властям, ставящий русского царя над всеми царями и царствами. В письме к  начальнику канцелярии Российского Священного Синода, тот же старец Илларион писал:  “Властители других народов [т.е. не Российский Царь] часто присваивают себе некоторое величие, но ни один из них не является в действительности царем, они только приукрашиваются и льстят себе великим именем, но Бог не благосклонен к ним и не доверяет им.  Они правят только отчасти, по снисхождению Божьему.  Поэтому тот, кто не любит своего, Богом поставленного, царя, не достоин называться христианином…”.

Понять эту логику, общую для представителей большинства православных народов, невозможно если при этом не учитывать исключительный статус Римской Империи (продолжением которой считалась Империя Российская), не только в практике церковной жизни, но и в самом православном вероучении. Уже в словах Христа: «отдавайте Богу Богово, а Кесарю Кесарево» слышится не принижение мирской власти (как это может показаться внешнему, далекому от богословия наблюдателю), а невероятное ее возвышение – для иудеев, к которым обращался Христос, казалось немыслимым поставить рядом с Богом одного из мирских властителей, пусть даже и Римского Кесаря. Однако Христос делает это, и в продолжение Его слов все православное учение о государстве исходит из представления о двух силах – Церкви, Божием уделе, во власти которой находятся небесные вещи, и Царстве, власти Кесаря, в ведении которого состоят вещи земные. Правильное устройство христианской жизни должно состоять, по мнению учителей Церкви, в «симфонии» (согласии и союзе) Истинной Церкви с следующей церковным принципам имперской властью, возглавляемой православным царем.

Православная мысль не считалась и не хотела считаться с многочисленностью земных царств – все это были царства языческие, неистинные. Православное царство могло быть лишь одно – Римское и все прочие православные государства воспринимались не иначе как его подданные. В России эта мысль была хорошо известна – ее многократно внушали русским князьям церковные иерархи из Константинополя. «Святой Царь – занимает высокое место в Церкви; он не то, что другие, поместные князья и государи… Если, по Божию попущению, язычники окружили владения и земли Царя, все же, до настоящего дня Царь получает то же самое поставление от Церкви, по тому же чину и с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется Царем и Самодержцем ромеев, то есть всех христиан. На всяком месте, где только именуются христиане, имя Царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей… Итак, нет ничего хорошего, сын мой, если ты говоришь: «Мы имеем Церковь, а не Царя». Невозможно христианам иметь Церковь, но не иметь Царя… Послушай верховного апостола Петра, говорящего в первом соборном послании: «Бога бойтесь, царя чтите», - не сказал «царей», чтобы кто не стал подразумевать именующихся царями у разных народов, но «царя», указывая на то, что один только Царь во вселенной…».

Почему именно Рим? Прежде всего – это Империя в пределах которой, в правление ее создателя – Кесаря Августа, родился Христос. В принадлежащей знаменитому Роману Сладкопевцу рождественской стихире проводится даже параллель (повторяющая ту, которую мы видели в словах Христа о «Божием» и «Кесареве») между Рождеством Христа и рождением Империи:

Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста:
И Тебе, вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися.
Под единым царством мирским гради быша,
И во едино владычество Божества языцы вероваша.
Написашася людие повелением кесаревым,
Написахомся вернии именем Божества Тебе вочеловечшагося Бога нашего.
Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе.

Одновременность рождения Церкви и Империи как бы мистически указывало на их единство, установление монархии (с православной точки зрения – наиболее богоугодной формы правления) представлялось предзнаменованием торжества единобожия над языческим политеизмом. “Государство христиан и государство ромеев, — говорит св. Григорий Богослов, — взросли одновременно, римское превосходство установилось во время земной жизни Христа, а до этого времени римляне еще не достигли совершенства монархии". Римская Империя стала как бы идеальным полем для христианской проповеди – мир и спокойствие в границах Империи, легкость передвижения, устойчивое и гуманное право, позволявшее апостолу Павлу не раз выходить из трудных ситуаций с помощью слов: «Я – римский гражданин». Поэтому с уст неистового Тертуллиана срываются слова: «Зачем еще говорить о благоговейном почтении христиан к императору? Мы должны видеть в нем избранника Господа нашего. Я вправе сказать: «Цезарь скорее наш, его поставил наш Бог». По словам карфагенского пресвитера: «Христиане просят у Бога для императора долгой жизни, невредимой империи, домашнего спокойствия, сильных войск, преданного Сената, честных подданных, внешнего мира». Все это понималось не просто как «удобства» или «выгоды» от сильной стабильной власти, а как свидетельства особого благоволения Божия к Римскому Царству, побуждали видеть в нем идеальное политическое общежитие, после которого может быть только деградация и катастрофа…

Здесь мы выходим на еще более глубокое, эсхатологическое понимание «Pax Romana» в Православии. «Есть и другая большая необходимость в молитвах за императоров, за благополучие империи и римлян; — говорит тот же Тертуллиан, — мы знаем, что величайшая катастрофа, нависшая над всем миром, и устрашающие бедствия, грозящие миру в конце его, отсрочены, пока стоит римское государство. Мы не хотим этих страхов и, молясь об отсрочке, молимся о многолетии римского государства». В учении святых отцов настойчиво подчеркивается особая мистическая роль Императора как «катехона», «удерживающего», согласно апостолу Павлу, того, кто своей властью и своим мечем сдерживает наступающие на мир полчища антихриста в виде ли варваров-язычников или же нечестивых властителей, или бунтовщиков.

Римское царство – это, согласно с православным толкованием «видения пророка Даниила» (послужившего на Западе основой для историософии Блаженного Августина), последнее из четырех царств, за падением которого последует кончина мира и Страшный Суд. Римский порядок, из прагматически полезного превращается в идеально мистический, единственный покоящийся на нравственных основаниях, только при нем возможна нормальная жизнь и успешная христианская проповедь. Как только он будет сокрушен – придет Антихрист. Блаж. Феофилакт Болгарский дает такое объяснение торжества антихриста в постимперской реальности: «До тех пор, пока будут бояться римского государства, — никто скоро не подчинится антихристу. Когда же оно будет разрушено, тогда водворится безначалие и он будет стремиться похитить человеческую и божескую власть». Власть антихриста настолько отвратительна, что ни один человек, живущий при нормальном гражданском порядке, не будет готов ее принять. А вот анархия и безначалие, воцаряющиеся без имперской власти, могут подтолкнуть человека, изнемогающего от хаоса, под ярмо антихристовой власти.

Принятие императорами Православия и превращение языческой Империи в Христианское Царство не изменило православного понимания Империи, скорее оно было в глазах православных естественным раскрытием имперского феномена, развитием того, что, на взгляд христиан, уже скрывалось в языческом зародыше. Империя стала не только пассивной силой, способствующей проповеди христианства и удерживающей разлитие нечестия, но и активно утверждающей Православие силой, оградой Церкви и проводником церковной истины во всей гражданской жизни. Империя теперь является сознательным орудием Божия Промысла о мире. Тем настойчивей утверждается ее единственность и ее непресекающееся существование. Любой православный христианин – подданный православного царя, где бы он не находился. И везде, на все времена, существует только одно православное царство – Римское царство.

В православном имперском сознании был разработан целый идеологический механизм, позволявший Римской Империи выживать, несмотря на любые катаклизмы – понятие о Translatio Imperii – могут меняться столицы Царства, могут меняться носители царской власти, но само Римское Царство остается прежним и будет существовать до скончания веков. Если перенос императором Константином столицы Империи из Рима в Константинополь был пережит сравнительно безболезненно, император совершил translatio сам и в явном виде, то перенос имперской традиции после падения Константинополя в Москву был значительно более сложным процессом. Уже после первого падения Константинополя в 1204 году и последующего ослабления Византии встал вопрос о возможном преемнике. Развернулась своеобразная «конкуренция» между Болгарией, Сербией и Русью за преемство Новому Риму. Московская Русь была самым «неагрессивным» из претендентов, ее князья никогда самовольно не похищали титула императора, никогда не совершали попыток захвата Константинополя и возможно именно это предопределило выбор византийцами Москвы в качестве третьего Рима.

Процесс передачи имперского наследия неоднократно исследовался, однако практически всегда его рассматривали в контексте либо русской истории, либо истории Церкви. Между тем, его влияние на внешнеполитическую доктрину Русского Царства исследовалось мало. Обычно подчеркивалось, что Россия не заметила того имперского груза, который навалился на нее в связи с принятием идеологии Третьего Рима, что восточные дела интересовали русских мало… Это не так. Уже в самом послании старца Филофея, традиционно считающемся «манифестом» учения о Москве – Третьем Риме, универсальная роль Российского царства, в ее как политическом, так и эсхатологическом аспекте, сформулирована вполне отчетливо: «Сие же ныне Тетьего нового Рима державного твоего царствия Святая Соборная Апостольская Церковь, иже в концах вселенныя в Православной христианской вере во всей поднебесной паче солнца светится. И да весть твоя держава, благочестивый царю, яко вся царства православныя христианской веры снидошася в твое царство. Един ты во всей поднебесной Христианам царь. Не преступай царю, заповеди еже положиша твоя прадеды: великий Константин и блаженный Владимир и великий богоизбранный Ярослав и прочии блаженнии святии, ихже корень и до тебе... блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти: уже твое христианское царство иным не достанется, по Великому Богослову». Замечателен ряд выстроенный Филофеем: Константин, Владимир, Ярослав. Национально-государственное развитие России включается здесь в имперский контекст, предстает как бы частью имперской истории, приготовлением к принятию Русью роли имперского центра, а русскими – миссии имперского народа.

Еще более показательно то, что представление о России, как о новом центре Римской Империи, как о новом воплощении Христианского Царства была быстро усвоена и греческими иерархами. Венчание Иоанна IV на царство находит быстрый отклик у восточных патриархов. Оно воспринимается ими как совершённое «для утверждения и пользы всей полноты христианства». А Константинопольский Патриарх Иоасаф III обещает: «Не только в одной Константинопольской церкви, но и по всем церквам митрополичьим будем молить Бога о имени твоем, да будешь и ты меж царями, как равноапостольный и приснославный Константин» (36, с. 29). При учреждении в Москве патриаршества восточные патриархи уже в один голос аргументируют необходимость этого шага вселенской, наследствующей Риму и Византии природой Русского Царства. «Во всей подсолнечной один благочестивый Царь; — обращается патриарх Антиохийский Иоаким VI к новопоставленному патриарху Иову, — впредь, что Бог изволит, здесь подобает быть Вселенскому Патриарху; а в старом Царьграде за наше согрешение вера христианская изгоняется от неверных турок»… Патриарх Антиохийский, знаменитый Мелетий Пигас, особенно подчеркивает ответственность русского царя за восточное Православие: «Восточная Церковь и четыре Патриархата Православные не имеют другого покровителя, кроме Твоей Царственности, ты для них как бы второй Великий Константин. Да будет Твое Царское Величество общим попечением, покровителем и заступником Церкви Христовой и уставов богоносных отцов…Горячо заботься о ней, чтобы она, порабощенная и разсеянная среди ассириян, вавилонян и египтян, не исчезла до конца, подавляемая чрезмерными угнетениями и нуждами». Патриарх Константинопольский Иеремия II (Транос), соглашаясь на учреждение патриаршества в Москве практически дословно повторяет в своем послании царю Феодору Иоанновичу аргументацию Филофея и заканчивает ее столь же определенным выводом: «Великое Российское Царство, Третий Рим, превзошло всех благочестием, и все благочествиые царства собрались в твое Царство, и ты один под небесами именуешься Христианским Царем во всей вселенной у всех христиан». У патриарха Иеремии даже существовал план прямого переноса Константинопольской кафедры в Москву не удавшийся по русским внутриполитическим причинам.

Даже если бы московские государи и не хотели вмешиваться в восточные дела, то им все равно трудно было бы противостоять мощному напору православных иерархов с Востока, которые один за другим навещали Россию и требовали не только денежной помощи, но и участия России в защите Православия на Востоке, а возможно и освобождения от турок. Особенно явственно византийское направление внешней политики русского государства обозначилось с восшествием на престол новой династии – Романовых. Новый царствующий дом не был, в отличие от Рюриковичей, связан с удельными, местными традициями Московской Руси. Романовы с самого начала утверждались как общерусские православные государи, именно православие было тем знаменем, под которым шла война с польскими оккупантами, вознесшая к власти Михаила Федоровича и его отца — патриарха Филарета. Превращение России в центр Православного мира становится сознательной политикой Русского Царства. Визиты Восточных патриархов следуют один за другим.  Если в конце XVI века власть Московских Царей над восточными православными воспринималась скорее как покровительство, то в середине XVII века, особенно с воцарения Алексея Михайловича, начинают все громче и громче раздаваться голоса о скором походе русского царя в завоеванные турками Византийские земли и о грядущем их освобождении от «агарянского ига». Для самого Алексея Михайловича поход на турок был мечтой, так и не реализовавшейся из-за непрестанных войн против Швеции и Польши, в которых отстаивались прагматические интересы России… «Со времен моих дедов и отцов, — говорил царь, — к нам не перестают приходить патриархи, монахи и бедняки, стеная от обид, злобы и притеснения своих поработителей, гонимые великой нуждой и жестокими утеснениями. Посему я боюсь, что Всевышний взыщет с меня за них, и я принял на себя обязательство, что, если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления». Эти планы царя находили самую горячую поддержку у греков, рассчитывавших, что Византия восстановится под русским скипетром не только как идеальная, но и как актуальная политическая реальность. «Пресвята Троица да умножит вас превыше всех царей, — говорил в 1649 году патриарх Иерусалимский Паисий, — благополучно сподобит вас восприяти престол великого царя Константина — прадеда вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук... да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израилевых от фараоновых рук».

Пока до войны дело не доходило активизировались попытки религиозного и культурного объединения русских и греков. В Российском Царстве предпринимаются титанические усилия по психологическому сближения православных народов, формированию в них ощущения своего единого христианского гражданства под властью единого Царя. В сознание русских, дотле воспитывавшихся на мысли о том, что «русская земля благочестием всех одоле» и что вера у греков «испроказилась», начинает входить через такие памятники, как «Книга о Вере», понимание того, что «святая восточная в грецех обретенная церковь правым царским путем... ни направо, ни налево с пути не совращаяся к горнему Иерусалиму сыны своя препровождает... и ни в чесом установления Спасителя своего и блаженных Его учеников, и святых отец предания, и седьми Вселенских Соборов, Духом Святым собранных устав не нарушает, ни отменяет, ни в малейшей части не отступает... аще телесную чувственную, от телесного и чувственного врага неволю терпит, но веру истинную и совесть свою чисту и нескверну... сохраняет. Ничестожь бо турци от веры и от церковных чинов отымают, точию дань грошовую от греков приемлют... И якоже люди Божии, егда в работе египетстей были, веры не отпадоша, и первые христиане в триста лет в тяжкой неволе будучи, веры не погубиша; тем же образом и нынешнее время в неволе турецкой христиане веру православную целу соблюдают... да заградятся всякая уста глаголющих неправду... на смиренных греков... Русийскому народу патриарха вселенского, архиепископа Константинопольского, слушати и ему подлежати и повиноватися…".

В Москву начинают приглашаться иконописцы, книжные справщики, учителя греческого языка. Греческое влияние составляет мощную культурную альтернативу «западническому», прежде всего польско-католическому, популярному в кругах боярской знати. Эта альтернатива сильна своей понятностью всем, от родовитого боярина Ртищева, до сына простого мордовского крестьянина Никиты Минина, ставшего патриархом Никоном и провозгласившего, что хоть он родом и русский, но душою грек. Литургические реформы Никона, инициировавшие русский раскол станут понятны только если принимать во внимание их внешнеполитический контекст, стремление сформировать общее для всего православного мира церковное пространство, уничтожит различия в обрядах между греками и русскими и, за счет этого, укрепить и без того высокий престиж русского Православия (архидиакону Павлу Алеппскому Россия казалась страной ангелов и святых, способных выстаивать многочасовые службы в холодных церквах и соблюдать невероятно строгие на греческий взгляд посты) на Востоке. Никон посылает на Афон и в Палестину за древними греческими рукописями старца Арсения Суханова, исправляет богослужебные книги, основывает Иверский монастырь, символически воспроизводящий Афон и приглашает в него монахов с Востока, стремится превратить свое любимое детище – Новоиерусалимский монастырь в символическое и архитектурное подобие Святого Города…

Масштабный проект патриарха Никона должен был служить как бы приуготовлением к реализации политического проекта его «собинного друга» Алексея Михайловича. Но замыслы друзей разбились о серьезнейший внутриэтнический конфликт в самой России. Имперское сознание приходит в столкновение одновременно и с все более секуляризующимся и ориентирующимся на Польшу бытом русских высших классов, а с другой – с филетическими тенденциями в массовом народном сознании, исключавшими греков из числа граждан «Святорусского Царства», и нашедшими свое выражение в русском расколе. Под давлением этих сил отношения Царя и Патриарха дали трещину, а большой имперский проект оказался отодвинут на второй план, хотя интенсивные контакты с Востоком продолжались вплоть до петровской эпохи, когда церковные, религиозные мотивации, равно как и сама идеология Третьего Рима, стали во многом неактуальны, никогда, впрочем, не исчезнув совсем ни из народного, ни из государственного сознания.