“Тоталитарное общество” рождается в результате парадоксального жеста: политика начинает отвечать за эстетически совершенное мироустройство и с этого момента брезгливо чурается всего собственно политического, подозревая в нем нечто неизбежно низменное и недостойное. Возникновение “демократического общества” не менее парадоксально: предметом эстетического совершенствования становится сама политика, понимаемая достаточно узко – как набор технологий, процедур и правил игры. Значимыми с точки зрения эстетики аспектами политических отношений, соответственно, делаются: эффективность, пристойность и предсказуемость. Только и всего. Не больше и не меньше. Кажется, что все, связанное с миром политического, очерчено четкими границами, – ни скрытно переступить их, ни, тем более, явно пробить в них брешь совершенно невозможно. Политика, как представляется сторонникам “демократии”, любыми средствами должна беречь свою автономию и опасливо не касаться так называемой “частной жизни”, покрытой мрачным пологом викторианского ханжества, почему-то торжественно именуемым завесой тайны. Мироустройство превращается в личное дело каждого, познание – в солипсизм самонадеянной монады, мир – в тесный мирок.

- Убого и некрасиво, – скажите вы.

- Неправда, – отвечу я. Это такая эстетика. И такая онтология.

Признание всего, связанного с политикой, “грязным делом”, ведет к тому, что сугубо политическими средствами осуществляется радикальный отказ от автономии политики, которая перестает быть одной из сфер жизни социума и постепенно начинает заполнять собой все поры социального тела, приводя к эстетизации государства. В совокупности это признание и этот отказ служат значимыми условиями и, одновременно, неопровержимыми свидетельствами рождения воли к тоталитаризму.

Однако панацеей не выступает и стремление делать политику “чистыми руками”, приводящее к эстетизации гражданского общества, вдохновленной, как правило, далеко не оригинальным и далеко не искренним пафосом политического морализаторства. Дело в том, что поддержание автономии мира политического обеспечивается сугубо экономическими средствами. Иными словами, поддержание этой автономии совершается в рамках утверждения доминирующей и детерминирующей роли экономики, – влияние которой делается поистине безграничным. Все это составляет и предпосылку, и признак возникновения воли к демократии.

Все, кто делает ставку на эстетический идеал совершенства бытия посредством политического переустройства, равно как и на идеал отделения политики от эстетики, задним числом, совершают вторжение в области мышления и искусства. Совершают в обоих случаях по-разному. Однако неизменно имея в виду один возвышенный образец –гражданскую общину Античности. Точнее, обращаясь к тому призрачному, почти мифическому состоянию социальных отношений, когда государство и общество пребывали в спаянной нераздельности, образуя нечто вроде амальгамы. Когда Город – этот первичный очаг цивилизации, ставший средой обитания бюрократов, ремесленников и торговцев, и служивший средоточием принуждения и обмена, отчуждения и уравнивания, – еще не явился препятствием развития античной ойкумены полисов. Впрочем, те, кто рассматривают гражданскую общину как эстетический идеал, принимают за реальные исторические формы ее существования собственные представления о том, какой должна быть Современность. Мистический первоисток и одновременно, своего рода, мистическое предзнаменование воплощения этого “должна быть” они пытаются обнаружить в отдаленных эпохах древности.

Пытаются тщетно.

Тщетно, ибо принимают “сущее” за “должное”, ибо просто-напросто осовременивают прошлое, ибо, наконец, в состоянии разглядеть в общине либо лишь идеальное государство – совершенный организм спаянных воедино человеческих судеб, либо лишь идеальное общество – совершенный механизм народного самоуправления и представительства.

Теперь разберемся с тем, как, собственно, совершается эстетизация государства и общества, – необходимая для обоснования, соответственно, “тоталитаризма” и “демократии”. Путеводной нитью здесь может послужить прояснение того, каким образом в рамках этой эстетизации политика осуществляет свое вторжение в область искусства и мысли.

Эстетизация государства. Философское обоснование вторжения политики в сферу эстетического, совершаемое во имя наделения государства эстетической ценностью, естественно, не остается без последствий. Причем последствий двоякого рода. С одной стороны, речь должна идти о последствиях сугубо политических – именем мысли и творчества обосновывается унификация общества, производимая во имя его единства и целостности. С другой стороны, существуют и сугубо эстетические последствия – одним махом отменяется презумпция множественности эстетик и во внимание принимаются лишь те теории прекрасного, которые апеллируют к универсальному эстетическому чувству. Все перечисленные последствия – и эстетические, и политические – парадоксально тесно сопряжены друг с другом. Их независимость на самом деле является продуктом тайного взаимного сообщничества, наиболее очевидно дающего о себе знать в эстетизации государства – этого неизменного тоталитарного символа прекрасного.

Что больше повлияло на тотальную/“тоталитарную” эстетику: Aufklarung с его руссоистским воспеванием принуждения к свободе; мрачная вагнеровская пляска стихий; гордыня и самозабвение Ницше, путавшего Диониса и “Распятого”?

Разумеется, в XX веке образцовой фигурой с этой точки зрения является Мартин Хайдеггер. Ни в коей мере не будучи сторонником множественности эстетик, он стремится утвердить истинное понимание искусства в противовес тому, которое считает ложным. Это истинное понимание предполагает разведение искусства и искусственного. Искусством является не то, что изготавливается, не то, что обрабатывается, не то, что производится не то, что делается. Искусство есть творение – созидание бытия как сущего; художественное творение – это сущее-бытие (Das Seiende-Sein), посредством которого все предстающее перед нами может оцениваться как сущее или не-сущее. Искусство есть также techne – знание как энергейя, наряду с мышлением способствующее установлению власти истины. Творчество приводит в движение маховик Истории. История разворачивается как осуществление предназначения нации, объединенной в единое целое государством. Она есть “пробуждение народа к тому, что ему предстоит исполнить, как бы включение народа в его собственное наследие” [Хайдеггер; Введение в метафизику; с. 134]. Таким образом, перед нами раскрываются два мотива – одновременно и эстетических, и политических, - мотив распознания обетований будущего, и мотив приобщения к дарам прошлого. Что, казалось бы, может быть прекрасней единства этих мотивов? Что, вместе с тем, может быть более важным условием выдвижения любого политического проекта? Однако сохранение чистоты идеи, предполагающей такой синтез прошлого и будущего, оборачивается непредсказуемыми издержками, которые, как мы сейчас понимаем, прямо пропорциональны увеличению ставок на абстрагирование от реальности – во имя освобождения от скверны несовершенства политики.

Эстетизация общества. Последствия философского обоснования вторжения политики в сферу эстетического, происходящего ради того, чтобы эстетика отделилась от политики, вопреки распространенному мнению, вполне сходны с последствиями вторжения, происходящего ради эстетического превознесения государства. Это также последствия двоякого рода. Впрочем, сравните сами: с одной стороны, вместо унификации утверждается серийность, – носящая многообещающее имя индивидуализма, с другой стороны, вместо прямолинейного отрицания множественности эстетик задним числом провозглашается их однотипность, – произведения искусства тиражируются и потребляются как обычный товар. Все это одновременно и служит выражением эстетизации общества, и позволяет осуществить ее дальнейшее продвижение.

Что больше повлияло на не менее тотальную “демократическую” эстетику: все то же Aufklarung, с его кантианской проповедью индивидуализма, делающегося чуть ли не пыткой; позитивистский образ разума, в соответствии с открытыми им закономерностями планирующего подчинение общественных стихий; религиозная вера в науку – самое слабое звено учения Маркса, возникшего как тонкий и продуманный синтез либерализма и консерватизма?

В XX веке образцовой фигурой, предпринявшей попытку если не устранить, то, по крайней мере, подвергнуть серьезному сомнению философскую эстетизацию политики и политическую эстетику преобразования мира, оказывается Вальтер Беньямин. Сразу скажу: эта его попытка явилась столь же радикальной, сколь и безуспешной. Вслед за Маринетти ошибочно признав, что высшей точкой соединения политики и эстетики выступает война, Беньямин в самом данном соединении увидел источник зла в современном мире. Зло уже невозможно исключить, ибо в результате возникновения возможностей технического воспроизведения произведений искусства, мы утратили критерии определения их того, насколько они подлинны, а процесс творчества уже не является последовательно соблюдаемым ритуалом. “В тот момент, когда мерило подлинности перестает работать в процессе создания произведения искусства, преобразуется вся социальная функция искусства”. Место же ритуального действа занимает практическая деятельность – политика. [Беньямин; Произведение искусства в эпоху технической воспроизводимости; 1996; с. 28]. В случае с Беньямином, мы сталкиваемся с принципиально иным отношением к таким темам, как техника и творчество, нежели отношение Хайдеггера, – творчество для Беньямина и достояние техники, и несбыточная иллюзия освобождения от нее. Сознание неразрешимости этой антиномии заставляет его уклонится от вопроса о положительных аспектах соприкосновения эстетики и политики, которое представляется ему свидетельством наступления современной эпохи – именно поэтому сама проблема их соприкосновения оказывается лишенной истории.

АНДРЕЙ АШКЕРОВ

Я
НЕ
ХОТЕЛ
ГОВОРИТЬ,

NO...

Пролегомены к теории политической эстетики