"Хороший текст" получается, когда за ним стоит больше, чем говорится. То есть он не только "излагает смысл", но и выражает (но не раскрывает, а иногда и "замазывает наглухо") что-то скрытое, какую-то тайну. В простейшем случае - какой-нибудь личный (или коллективный) секрет. Фройдова идея "сублимации" в этом смысле не так уж глупа: в самом деле, запретив себе говорить о "некотором предмете", о котором поговорить-то хочется, мы получаем нечто вроде перпетуум мобиле, а точнее - аристотелева "перводвижителя": мы влечёмся к тому, чего не можем достичь, и оттого машинка крутится и крутится.

Можно ли, в таком случае, заключить, что вся русская литература есть порождение невысказываемого желания убить Царя? Равно как и борьбы с этим желанием, иногда очень странной борьбы: Розанов, например, любил "Его Самого" за то же, за что Честертон любил Государство, Полицию, и Красные Почтовые Ящики: за обречённость. Достоевский был в этом смысле искреннее: он сам "злоумышлял против правительства", и прекрасно знал, с какими именно материями имеет дело...

Впрочем, "русский случай" - это всё-таки редкость и экзотика. А вот на основном затаённом желании обывателя - остаться невиноватым, что бы ни случилось, - проросла вся массовая культура. Например, детектив: вот кого-то убили, и у читающего обывателя тихонько ёкает селезёнка, что обвинят-то как раз его (обыватель понимает, что в любой разборке он может оказаться крайним). Но мудрый усатый Эркюль Пуаро остроумно доказывает, что убийца - не читатель, а кто-то другой. Мы чувствуем признательность к Эркюлю Пуаро - он защищает нас, читателей, от визита полисмена (пусть даже бумажного).

Ну и т.д.

В этом смысле я сам, выходит, никакой литератор: у меня за душой нет ничего "этакого", вокруг чего можно было бы выписывать кренделя. "Даже обидно."

Ссылка дня: